Евгения Изварина

Фильм Евгения Лобанова "Его величество Шут"
https://www.youtube.com/watch?v=Tf7huvVKBSk
Борис Рыжий
В.С.
Договоримся так: когда умру,
ты крест поставишь над моей могилой.
Пусть внешне будет он как все кресты,
но мы, дружище, будем знать с тобою,
что это — просто роспись. Как в бумаге
безграмотный свой оставляет след,
хочу я крест оставить в этом мире.

Хочу я крест оставить. Не в ладах
я был с грамматикою жизни.
Прочел судьбу, но ничего не понял.
К одним ударам только и привык,
к ударам, от которых, словно зубы,
выпадывают буквы изо рта.
И пахнут кровью.
* * *

Когда менты мне репу расшибут,
лишив меня и разума и чести
за хмель, за матерок, за то, что тут
ЗДЕСЬ САТЬ НЕЛЬЗЯ МОЛЧАТЬ СТОЯТЬ НА МЕСТЕ.
Тогда, наверно, вырвется вовне,
потянется по сумрачным кварталам
былое или снившееся мне —
затейливым и тихим карнавалом.
Наташа. Саша. Лёша. Алексей.
Пьеро, сложивший лодочкой ладони.
Шарманщик в окруженьи голубей.
Русалки. Гномы. Ангелы и кони.
Училки. Подхалимы. Подлецы.
Два прапорщика из военкомата.
Киношные смешные мертвецы,
исчадье пластилинового ада.
Денис Давыдов. Батюшков смешной.
Некрасов желчный.
Вяземский усталый.
Весталка, что склонялась надо мной,
и фея, что мой дом оберегала.
И проч., и проч., и проч., и проч., и проч.
Я сам не знаю то, что знает память.
Идите к чёрту, удаляйтесь в ночь.
От силы две строфы могу добавить.
Три женщины. Три школьницы. Одна
с косичками, другая в платье строгом,
закрашена у третьей седина.
За всех троих отвечу перед Богом.
Мы умерли. Озвучит сей предмет
музыкою, что мной была любима,
за три рубля запроданный кларнет
безвестного Синявина Вадима.

Вадим Николаевич Синявин (1944 - 2004) - многогранно и многопланово талантливый человек, прежде всего - музыкант и художник, натура яркая и оригинальная, "парадоксов друг" - потому был известен в самых разных "тусовках" Свердловска-Екатеринбурга. Кто помнит - тот знает...

* * *

* * *
Они ушли, а я живу.
Пью кофе, белый хлеб жую,
ломаю сигарету.
Они — Наташа, Вова, Глеб —
едят другой, воздушный хлеб,
ведь их на свете нету.

Туман и ветер их паек,
а молния — что огонек
китайской зажигалки.
Им ландыши — одеколон,
как наволочка синий лен —
им хорошо, не жалко.

И лучше не могло и быть —
за пазухой у света жить,
в любое время года
витою ватою висеть,
не думать, что с утра надеть,
и не платить за воду.

А я, привязанный к земле,
рубли считаю на столе,
живу, наверно, сложно.
Своей не чувствуя вины,
я не завидую иным,
я — здесь, потрогать можно.

От чайника вдыхаю пар,
бензин, табачный перегар,
а стиснет горло снова, —
гляжу, как поступь их легка,
и называю облака:
Наташа, Глеб и Вова.

* * *
Где на ребяческие козни
и Юго-Запада дворы,
воспеты Левитанским поздним,
кивали желтые шары, –
когда вытягивал травинку
и приставлял её к зубам,
я муравьиную тропинку,
боясь, прокладывал в себя.

Не муравьиного укуса
из темной земляной трухи, –
но флейту травяного вкуса,
в какую верят пастухи
я в руки получил… Но нет же:
я помню утро февраля,
где верховодит ряд сольфеджий
и клавиш фабрики Заря.

Я заплатил занятий цену
за музыки живую весть.
Но если мир – немая сцена:
зачем травинку было есть?

отсюда
http://gostinaya.net/?author=361

Мона Лиза 1

тяжела как рояль
стоящий на клавиатуре

смерзшись в темный лед платья

живет на далекой ауре
трепетной несуществующей почти
где-то за Ураном

тревожит малых людей
своим жидким азотом

и больших скорлупой чела

малые люди роют траншеи
делают аборты продают колбасу

большие люди умножают тьму
огромными мягкими кирпичами
вывешенными на леске

иначе не могут


О богах

каждое слово стремится к власти
кроме святых
иероглифов в которые заглянуть как через золотое кольцо
на звезды а после идти все дальше
за плоть и форму
к утру творенья к бессловесному свету
деревья
людей не называют но узнают
уходя дриады им оставили очи
мы видим ими себя в стволах находя опору
трогаем их шершавые изрытые буквы

на синем селезень летит безголовый
навстречу летит чело человека
подброшены в воздух бусины-наблюдатели

слагая слова
культура это прожилки кленового листа
его иероглифы ушедшие внутрь
возвращаясь — раскрытые в небо окна

последовательность с Артемидой: пес — нагота — богиня
в ней прячется недоговоренность
расправляющаяся с потрескиванием
мерцая как расправляющийся целлофан

кто видит наготу божественной девы
мертв для ее взора и речи
для полян с зайцами с оленями
для фонтанов с солнечными синусоидами по стенке
ибо она и раздевшись одета внутренней формой
что выступает наружу
как притяженье из подковы магнита
или кровь из бинта

для слепцов — недоступна

нет у богов власти
людская власть рядом с ними
сгорает в нестерпимой их простоте
и рвут Актеона его же псы

день за днем рвут нас яростные ищейки
в купе поезда на палубе судна в прачечной
на теннисном корте или во время прогулки
в банке на улице с фонарями

задолго до встречи с богиней
срывая с нас лишнее

любое слово стремится к власти
кроме мычанья чириканья лая и кукованья
кроме колокольца на шее козы и песни кузнечика
кроме плеска источника

кроме тех в которых боги щадя нас
вложили тело свое

из подборки
http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2021_5/Content/Publication6_7742/Default.aspx

* * *
улыбнись, кому сравнивать не с чем: смычок
прогибает струну, подбирает мотив
белый ветер без ласточек, сыт рыбачок
перегаром, как рыбку, поймав-упустив
полутьму, где сирень и черёмуха спят
есть тревога и время, а выбора нет
воздух сух, а не сладок, высок, а не свят
из колодца в колодец отброшенный свет

* * *
Тишь пока да гладь, по сгибу, сдвигу
лезвие ведём, или очаг
стережём, записанные в книгу,

всякий прав, пока не знает, как
быть, и жизни сокращает вдвое
музыка – чтоб не избыть всего,

и не знает, что оно такое,
сердце – и не спросит никого…

***
И вот восходит звезда и поет во тьму.
– Кому ты поешь? – я спрашиваю. «Никому.
Это мое, присущее, музыка сфер.
Ты – родилась и выросла в СССР,
мама твоя – комсомолия, папа – свердловский рок,
дороги твои на запад, окна все – на восток,
ты в них видишь меня, говоришь со мной –
отвечай: хорошо ли тебе одной?»
Что я отвечу звезде, если все – тщета:
совесть, любовь, истина, красота…
Если три четверти жизни живешь во тьме,
если детей родишь, чтоб отдать зиме,
если вдыхаешь воздух, а в нем зола,
нет той страны, которая родила,
правды нет на земле и покоя нет.
Плохо ли мне одной? Не скажу, мой свет.
Может быть, до меня и не было ничего,
мыслю сей мир и так же убью его.
«Нет, – говорит звезда, – ты не поняла.
Ты же спала, а я тут всегда была.
Я никому пою, я для всех горю,
но только с тобой отныне я говорю.
Слышишь меня?» – говорит, говорит, поет.
Солнце встает, – отвечаю, – день настает.

из подборки
https://magazines.gorky.media/volga/2014/1/mozhno-li-tak-lyubit-i-dr.html

Марш Радецкого

Ах, лошадки, вижу, не такие,
как в шарманке Штрауса-отца!
И австрийцы, всадники лихие,
не похожи тоже на скворца

в нотной клетке — тонкой, золочёной
(или — на кузнечика скорей), —
в проволоке, скрипками кручённой
с росчерком заправских писарей…

Мастерски гарцуют, молодецки.
Но смычки проворней в сотню раз!
Да и сам фельдмаршал граф Радецкий,
весь в алмазах, — всё же не алмаз.

Позолота белого мундира,
вислый ус да алый воротник…
Сразу видно: с детства был задира…
Очень стар, но жизнь — всего лишь миг!

Помнит ли при Треббии и Нови
битвы, где командовал, суров,
вскинув хохолок и сдвинув брови,
их союзник русский — Souvoroff?..

На плацу огромном перед Бургом
что ни утро — смотр или парад
(зримый мир придуман демиургом;
спит Господь, творимому не рад).

Плоть жалка!.. А музыка не знает
ран, гангрен, культей, смертей… Она
только ввысь взлетает, только тает —
пустотой беспамятной полна.

из подборки
https://magazines.gorky.media/znamia/2021/4/protiv-techenya.html

НИКОЛАЙ И ЖУРАВЛЬ

Никола Фауст ходит с журавлем
и говорит ему: послушай, соплеменник,
ты узкий и неведомый глагол
с глазами клювом и уключиной как лодка
давай с тобой мы будем садом
клубящимся зеленым дымом
с русалками и человечьим пеньем тростника
и белой птицей — как бы его солнцем
Ведь если двое есть одно,
возможен сад.

И журавль отвечает:
Люди страшные шары
в них катается огонь
все стихии в них сместились
в лодках плачут и плывут

Никола Фауст говорит: мой брат крылатый,
не тщетен труд юродивых поэтов
не тщетны песни зыбкие в ручье,
солдат убитый, что как дирижабль
стоит и в небе песнь поет из раны,
не тщетен он.
И человек друг другу — человек
будто волна волне и глуби океана —
себя самой и волн своих причине
В руке моей синица
как женщины горячий поцелуй в ладонь
и небо в эллипсах и журавле — в другой
живет колеблется и плещет.
Я думаю, что нам возможен сад.

И обнялись враги и вверх взлетели
и страшный ангел стал им всем и садом.
И лишь внизу дрались авианосцы
как девки пьяные в замурзанном метро.

отсюда
https://magazines.gorky.media/vestnik/2021/55/bez-zagolovka-31.html

* * *
…льды низовые,
алая слюда,
вихри золы и
музыки – когда
воздаёт рокот
сердцу по летам…

– облака опыт
одинок и там.

* * *
В чумной завьюженной сонате
Слышны Вийона бубенцы…
У старой песни на подхвате –
В дороге Брейгеля слепцы,
В базарный день, расправив плечи,
Они сыграют и споют:
И станет сразу на день легче –
Чумы, судьбы, котомок спуд.