Борис Кутенков
* * *
Анне Маркиной
смотри: вот это литпроцесс, а вот звезда в губе,
а это лес, блеснувший лес, сам-тишина себе
там день без малого вранья, там я, и жданный, и ночной,
теперь, о дочь, о жуть моя, поговори со мной
там чудеса, там ты меня без мысли о любом,
сидит шаламов у огня, весь в нимбе голубом,
колымский свет над ним поёт о том, как не проси,
и зэки слушают на взвод, транссиб и новосиб,
и потому что свет взрывной в осколочной губе,
он тоже облако себе, чудовище себе,
во рту огромном темноты, внеплановом дыму,
уже поблизости не ты, а кто – я не пойму:
он издан весь и в смерти весь, он полудённый брат,
но голос говорит, что месть и зеркалу не рад,
стоит, я вышел – я ушёл, что мне твой зов и вой,
как будто сам себе укол – верблюжий, горловой,
вакцина в дымовом плече, на музыку слова;
но он лишь бог или ничей – и тянешь однова,
как через час земля жива, как песня осетра,
сидим, зажившая трава, у одного костра
* * *
в болящем горле свет, как новый постоялец:
живи, малину ешь – но в комнате утрат
брат выбирает смерть, ко рту подносит палец,
тихонько сообщить, что будет новый брат:
на ветви юных лет повешенное слово –
и вызволи, возьми, чтоб эхо на весу;
он падает туда, где места нет живого,
где извините-жест, что нет, не донесу;
где в дырках от обид – упал – очнулся – замер;
и вот пошёл-привстал, сидит, малину ест;
а новый, в небесах, с печальными глазами, –
пронзённое эссе из лебединых мест,
и с именем певца про лебедей убитых;
мы были на войне, стеснялись куража,
стелились у костра, и вот – газетный свиток:
на свете никого, лишь небо и душа;
что было леденцом – то лёд невыносимый;
кто облако в глазах – цикадные понты;
хоть с облака махни, раз говорить не в силах,
что лёгок лётный снег, что скоро будем ты
из подборки
https://polutona.ru/?show=0903234924
Анне Маркиной
смотри: вот это литпроцесс, а вот звезда в губе,
а это лес, блеснувший лес, сам-тишина себе
там день без малого вранья, там я, и жданный, и ночной,
теперь, о дочь, о жуть моя, поговори со мной
там чудеса, там ты меня без мысли о любом,
сидит шаламов у огня, весь в нимбе голубом,
колымский свет над ним поёт о том, как не проси,
и зэки слушают на взвод, транссиб и новосиб,
и потому что свет взрывной в осколочной губе,
он тоже облако себе, чудовище себе,
во рту огромном темноты, внеплановом дыму,
уже поблизости не ты, а кто – я не пойму:
он издан весь и в смерти весь, он полудённый брат,
но голос говорит, что месть и зеркалу не рад,
стоит, я вышел – я ушёл, что мне твой зов и вой,
как будто сам себе укол – верблюжий, горловой,
вакцина в дымовом плече, на музыку слова;
но он лишь бог или ничей – и тянешь однова,
как через час земля жива, как песня осетра,
сидим, зажившая трава, у одного костра
* * *
в болящем горле свет, как новый постоялец:
живи, малину ешь – но в комнате утрат
брат выбирает смерть, ко рту подносит палец,
тихонько сообщить, что будет новый брат:
на ветви юных лет повешенное слово –
и вызволи, возьми, чтоб эхо на весу;
он падает туда, где места нет живого,
где извините-жест, что нет, не донесу;
где в дырках от обид – упал – очнулся – замер;
и вот пошёл-привстал, сидит, малину ест;
а новый, в небесах, с печальными глазами, –
пронзённое эссе из лебединых мест,
и с именем певца про лебедей убитых;
мы были на войне, стеснялись куража,
стелились у костра, и вот – газетный свиток:
на свете никого, лишь небо и душа;
что было леденцом – то лёд невыносимый;
кто облако в глазах – цикадные понты;
хоть с облака махни, раз говорить не в силах,
что лёгок лётный снег, что скоро будем ты
из подборки
https://polutona.ru/?show=0903234924
