Я фабричных окраин люблю оголённость и воздух,
где над Невкой Большою гнездился Кублицкий-Пиоттух:
монорельс и лебёдка, и полуразобранный Блок,
и кирпичные стены... Там дышит шальная свобода —
чёрный дым ледокола и пьяный угар ледохода...
Ветер форточкой хлопнет — качнётся прозрачный чулок.
И любовь — погляди! — так из той же явилась котельной:
смуглый шорох, и жар, и нелепость рубашки нательной,
и объятья — такие, как будто заслонку открыл...
А потом, как со смены, под душ, чтоб отмыться от пота
и продрогнуть в ознобе, с которым союзна работа
рычажков «ундервуда» и хром серафимовых крыл.
История русской поэзии. Краткий курс
В начале был Помор. Из Холмогор
явился — и в пробирке мухомор
варил, а равно в колбах оды стряпал:
Марон, Катон, и Бирон, и Невтон —
достойны воспеванья — флогистон
и тело Икс, свалившееся на пол.
Нет разницы большой меж телом Икс
и славной Лисавет-Императрикс.
Вот тезоименитство сей Петровны:
гульба, пальба и парусников строй
(мозаика). И знает наш герой,
за счёт чего в воде не тонут брёвны.
Но матерщину и высокий штиль
сменили Фавнов полька и кадриль
и долгие прогулки по кладбищу,
Лицей, и Дерпт, и пьянки дотемна.
Явилась важным фактором война.
Декабрьский бунт давал урок и пищу.
О, Талия в плену медвежьих лап!
Зачем среди снегов погиб Арап?
Ужасен мерзкий сговор Николая,
Дантеса, Геккерена и жены
Арапа — все они осуждены
навек за смерть Певца Бахчисарая.
«Скажи-ка, дядя» спрашивавший где?
Российский трон был с музой во вражде —
Второй Наш Байрон пал среди Кавказа.
Что было дальше, страшно описать —
во всех своих красотах, так сказать,
капитализма мрачная зараза.
Поэт в картишки с цензором играл.
Другой был просто статский генерал.
Не говорю о правящей династье
(«Царь Иудейский», Красное Село
и перевод «Гамлета»). Размело
всё это, полагаю, нам на счастье.
Тот ретроград был. Этот — феодал
и социальной правды не видал
из-за сельскохозяйственных писаний,
быть дворянином до смерти хотел.
Другой к дворянству резко охладел —
пел лапти, щи и свист крестьянских саней.
Потом был Надсон-Фруг-и-Бутурлин —
ваалоборец стонущий один,
но между тем пятидесятиглавый.
Лишь сгинул он, как отчий горизонт
рыжебородый вызлатил Бальмонт
и двадцать пять томов издал со Славой
Ивановым. Такая чехарда
здесь началась, что некто, со стыда
сгорев, перчатку нервно надевала —
да не туда всё! Финики в Клико!
Миньетки! Папильотки! Рококо!
Лонгфелло вышел в свет и «Калевала».
Но тут — одних в расход, других — под зад.
А третьи, надувая стратостат
поэм, на магистральную дорогу
с потерями пробились. Пастернак
произрастал — и, от других писак
в отличье, не был выдран, слава богу!
из подборки
http://magazines.russ.ru/znamia/2016/2/rychazhki-undervuda-i-hrom-serafimovyh-kryl.html
