Не так уж и давно (мы помним это!) всему началом и всему ценой была она — Великая Победа. И мир спасённый, заново цветной, все помнил — но надеялся забыться, все испытав — хотел бы отмести золу. …И высоко летали птицы, и голубело облако в горсти, и обжигали брызги ледяные, и длинные лучи наискосок ложились на полотнища льняные: пайковые пиры, седой висок и рыжий локон, музыка из окон…
Но время, превращенное в песок, в смешных часах наглядно убывает, и выцветает радуга в дыму, и пепел на полях не остывает, и снова нам — вставать по одному, чтоб только сгинуть заодно со всеми…
Поэт, не возвращайся к этой теме! Недобрая примета — бормотать: «война, войны, войне…». А он — не слышит, и говорит как есть, и пеплом дышит, и хлипкую расшатывает гать, а что под ней — не видеть бы, не знать бы. Хотелось верить: заживет до свадьбы, хотелось бы наивней и добрей смотреть на жизнь и не тревожить рану…
— Я дальше пересказывать не стану, о чем же пишет Санников Андрей. (2005)
Прошло шесть лет. По-всякому бывало – словам, не утешающим нимало, назначен срок, но нет календаря – и ни одно не вычеркнуто: нечем былое крыть, и почерк изувечен, и только ноту с голоса беря – вернёшь земле молчание по чину, пустив по водам пепел словаря… (2011)
Андрей Санников
Из книги «Юношеские стихи» (1977 – 1980)
* * *
Плоскодонка,
гружёная сиреневым булыжником.
Кто за вёслами? –
Не вижу.
Плоскодонка,
плывёт через ветхие волны.
Кто за вёслами? –
Не вспомнить.
Плоскодонка,
не отбрасывающая на воду тени.
Я за вёслами.
Белые гуси на юг над моей головой полетели.
Из книги
Каменный хлеб (1985, 1988)
***
Тревога – это белый гвоздь любви,
который заколачивают в сердце.
Дыхание, проваливаясь сверху,
теряет очертания свои.
Любовь неназываемо страшна –
она как будто облучённый город.
И пахнет йодом порванное горло.
И речь мучительна и не слышна.
Из книги «Прерафаэлит» (1999)
* * *
Во тьме, но вогнутому дну,
в съедобных снах, с лицом в занозах -
я пересек свою страну
на деревянных паровозах,
засовывая по пути
ладонь в рентгеновские реки,
глотая горлом из горсти
пропромедоленные веки,
сжимая свой язык в зубах,
перемежаясь с дождевыми,
мыча и прижимая пах
за загородкой с ножевыми –
я рассчитался с неживыми.
* * *
Молитва молочных камней:
помилуй Господь и спаси от железных зрачков этой жизни.
Над рощей гораздо темней –
лишь светятся пепельным светом воздушные слизни.
И не прекращается вопль
граммофонный то справа то бабий то слева хрипящий.
И время открывшись как вонь
на стебле цветет мокроватой коричневой пастью.
Помилуй Господь и спаси.
* * *
... Я не люблю - о ремесле. Но две
пугающие совпаденьем строчки
скорее говорят не о судьбе,
а говорят о медленной отсрочке.
Обилен Бог, а на миру - страшней.
Заглянешь в этот вытянутый воздух –
щепа на птичьих крыльях у теней,
летящих парой, но как будто - порознь.
Когда на небо смотришь, то глаза
его почти не видят - будто лопасть
проносится - а разглядеть нельзя –
и помнишь только тесноту и лёгкость.
***
Неимоверная тоска ночей.
Железный свет течёт из фонарей.
Любимая! Сегодня ты – зима.
Тряси за плечи мёрзлые дома.
Кричи и корчись. Звёзды, как ломы,
висят над нашим городом из тьмы.
* * *
Навылет пролетает самолёт
пустое небо. Выпавший пилот
как патефон о родине поёт
четыре километра напролёт.
А самолёт пропеллером мутит
как воду воздух сам себе летит
по небу мёртвых - слушая иврит –
туда где на балконе Бог стоит.
Господь возьмёт из воздуха его
пропеллер остановит у него:
«Все собрались и только одного
тебя мы ждали. Тише. Ничего».
Из книги «Подземный дирижабль» (2004)
* * *
Как хорошо, когда в пустых лесах
летает улыбающийся страх
и под руку, как Блок и Гумилёв,
гуляют мертвецы среди стволов,
цитируют себя и, например,
про стихотворный говорят размер.
Во вторник страх мне вот что рассказал:
что книга есть не поезд, а вокзал,
где голос объявляет в микрофон,
какой состав и на какой перрон.
Как все куда-то кинутся бежать!
Начнут в дверях толкаться и визжать!
А выбегут – стоят в пустом лесу,
держа детей и вещи на весу.
* * *
В железных дурдомах,
где иней и солома,
где кожа, будто клей,
где снег сухой во рту, –
меня спасло одно:
предощущенье дома,
похожего на тот,
в котором я умру.
Когда моей рукой
мне кто-то резал вены,
когда вокруг, визжа,
откатывалась кровь,
когда напополам
распахивались двери –
я не нашёл свой дом
среди чужих домов.
В проломленных церквях,
в продавленных общагах,
в прокисших деревнях,
почти сходя с ума,
обнашиваясь и
слабея и нищая, –
я не нашёл свой дом,
впадая в дурдома.
Я помню этот дом
(а я его не видел,
он одинок, вокруг –
слюда или вода),
в который я войду
и никогда не выйду,
в котором я смогу
остаться навсегда.
Из книги «Луна сломалась. Легкие стихи» (2006)
* * *
белёсая зима невмоготы
окраина съедобные кусты
всё время непонятно что за свист
лимонно-жёлтый как бы сверху вниз
где ты жила? где я тебя любил?
Челябинск или кажется Тагил
Петр Ливнев (Империя)
Памяти Гриши Алексеева
В холмистой печени на карих лошадях
смеркаясь едет инженер Арсеньев
в сопровожденьи глупых казаков
и маленькой беременной жены
из местных. Алкоголик Петр Ливнев
глядит в давно угасший телевизор
и изредка моргает (несинхронно,
отдельно левым глазом или правым).
В стеклянном телевизоре – темно,
но Петр Ливнев ждёт и не смыкает.
Дождь - все сильней. И вдруг по пищеводу
(в вагонах - свет) проносится курьерский,
ослепнув на мгновенье и оглохнув.
Стакан чуть дребезжит о подстаканник.
И запах – от изнанки скорлупы,
от кипятка и каменного угля.
Дождь всё фонит.
Астроном 2
куда ты смотришь из трубы
на эту страшную Луну
и деревянные столбы
которые как в ту войну
урчит и свищет соловей
смеются женщины во сне
солдаты десяти кровей
стоят рядами на Луне
придёт затмение Луны
солдаты станут не видны
Из книги «Ангельские письма» (2007)
Первое письмо. Евгению Туренко
Где-то ночью книжка плачет,
очень хочет быть живой.
Вероятно – это мальчик
с повреждённой головой.
И кому он будет нужен,
если я умру возьму?
Типа кто обед и ужин
или денег даст ему?
Русская литература –
сумасшедшая жена.
В позапрошлом вышла, дура,
из девятого окна.
Из книги
Мирись. Прощайся. Беспомощные стихи (2008)
* * *
мне говорили что над головой
есть кто-то дополнительный живой
потом мне говорили что потом
он сообщит об этом т.е. о том
что чтобы я болел ну или врал
что чтобы жил где в общем ну Урал
и или плакал или много пил
и из двух окон голубей кормил
и умер и лежал четыре дня
что это он придумал для меня
