В Амстердаме, в шахматном клубе,
пока я проигрывал индийскую защиту,
у меня украли замшевую сумку,
где было все, что человеку надо и не надо —
авиабилет в Москву, советский паспорт,
две пары очков (солнечные и простые),
сигареты «Кэмел», записная книжка,
сорок долларов в почтовом конверте,
блокнот со стихами.
И хозяин клуба, еврей из Риги,
задушевный приятель покойного Таля,
закричал: «Проклятые наркоманы!» —
и повез меня в полицию разбираться.
В полиции сказали: «Это наркоманы —
крадут все — купить себе порцию героина,
не выпускайте больше из рук вещи».
Хозяин шахматного клуба объяснил:
«Я кое-кого подозреваю, он ходит ко мне
почти ежедневно, вот его описание...»
И его поймали в Утрехте;
сумку он выбросил в канал Вест-кирхе,
сигареты выкурил, потратил деньги,
но все остальное аккуратненько спрятал.
Звали его Кейс Боланд, и мне вернули его добычу.
Оказалось, что в Голландии — исковое право,
и я должен написать заявление.
Я подумал — и отодвинул бумагу,
поглядел на этого неудачливого ворюгу:
смуглое лицо несчастного подростка,
волосы бобриком, прыщи под носом,
руки дрожат, подглазья набухли.
Вышли мы под утрехтское небо,
и он сказал мне на хорошем английском:
«Мистер, простите, я так несчастен,
я был профессором в Гейдельберге,
последний мой курс — философия Ницше,
назад это было четыре года,
больше нет никакой работы,
живу на пособие, живу неплохо.
Я знаю — у вас пять дней до отлета,
переезжайте ко мне, мистер.
Я буду кормить вас на фуд-стемпсы».
«Хорошо», — ответил я. — «Переезжаю».
Сели мы в его таратайку
и доехали до Суринам-маркет,
на окраине Амстердама.
Жил от в трехкомнатной квартире,
правда, без телефона,
мебели — почти никакой,
но на полу четыре матраса.
(Почему именно четыре — я не знаю.)
Хорошая коллекция граммофонных пластинок,
в основном музыка девятнадцатого века
(Чайковский, романтики, Брамс, Бетховен).
И на стене — огромная фотография Горбачева —
увеличение журнальной страницы.
— Это мой кумир, он выше Ницше, —
сказал мне восторженно Кейс Боланд.
Я позволил себе с ним не согласиться.
Так и жили мы с ним пять дней до отлета,
ели голландские сосиски,
запивали мюнхенским пивом,
ели копченого угря и лососину,
словом, все, что дают голландским безработным
на бесплатные продуктовые талоны.
Слушали «Форель» и «Да Римини Франческу»,
он мне рассказывал про Горбачева
и плакал настоящими человеческими слезами:
«Он спасет человечество, это новый Ганди,
это новый Христос, новый Заратустра».
Я позволил себе с ним не согласиться.
«Возьмите меня с собой в Москву, мистер,
познакомьте с великим Горбачевым,
сделайте это ради моего несчастья».
Я сказал, что дам ответ ему перед отлетом.
В зале аэропорта, в последнюю минуту
я поцеловал Кейса, обещал поговорить с Горбачевым,
и обязательно поговорю, если будет случай.
А Кейс Боланд прислал мне три рождественские открытки.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я пишу все это в Риме, в кафе около Колизея,
небогатое кафе, почти притончик.
За соседним столиком сидит компашка —
четыре парня — рваные джинсы, грязные кудри,
никогда не стиранные черные майки,
у одного рюкзак, у другого флейта.
Он наигрывает на ней потихоньку.
И самый старший из них шурует шприцем,
почти не маскируясь.
Как шутил Корней Чуковский, «некротики жизни».
Переедем в прекрасное забвенье,
«фак» этот мир и его проблемы,
объективно только то, что в нашем сознанье.
Милые мои идеалисты, до чего я вас понимаю,
о, заснуть, забыться, послать все к едреной фене,
переехать в Египет под пирамиды,
перебраться к Тутанхамону,
или в Грецию к Периклу,
или в Самарканд — к Тамерлану.
Но только не слышать, не видеть,
не участвовать, не принимать за чистую монету.
Жизнь так коротка, а нирвана бесконечна,
пожалуй, это единственный выход.
Пришел ко мне желтый кот из Колизея
и уставился на всех презрительным глазом.
Он-то знает, как быть и что делать,
только не скоро скажет.
Я не знаю, но скажу быстро,
потому что болтлив от природы.
«Дорогие поклонники «Дымка» и шприца,
вы ошибаетесь, мне это ясно.
Самый сильный наркотик — жизнь как таковая
сильнее героина, ароматнее гашиша,
она заводит больше, чем ЛСД, поверьте.
Надо только вводить ее под кожу и вдыхать —
глубоко, до солнечного сплетения.
Сколько угодно Тутанхамонов и Тамерланов
можно встретить на этом вот тротуаре,
сам я дважды встретил Клеопатру,
и она меня Антонием называла.
Что бы мне согласиться, что я — Антоний!
Почему я ушел от ответа?
Не был готов. В этом все дело.
Главное в жизни — это готовность.
Надо слышать голос сегодня и ежедневно,
надо плюнуть на все, на все эти бредни,
что висят гирями на человеке,
надо отбросить, все отбросить,
освободить себя от химеры,
и тогда не надо вырывать сумки,
и Фортуна повернется не задом, а ликом,
страшно улыбаясь, до ушей разевая
широко накрашенный рот вокзальной шлюхи,
поцелуйте ее смачно и скоро,
ее слюна — величайший наркотик.
Здесь, у Колизея, это особенно ясно,
эта надпись на стене, как «мене, тэкел, фарес».
Или вы не умеете читать, недоумки».
Вот и все.
Кот ушел и сказал на прощанье:
«Вери о кей, для первого раза, мяу».
Ноябрь, 1993, Рим.
из подборки
http://magazines.russ.ru/arion/1994/1/evgenij-rejn.html