Про сквозняки в трубе внутриутробной,
про изумлённых нежностью мужчин,
про тёплых рыб, про женщин хладнокровных
с волосяным покровом узких спин.
Про то, как отвратительно и быстро
сбежал отец работать мертвецом,
потом про то, что не имеет смысла
быть в принципе кому-нибудь отцом.
Про литератора, который обоссаться
придумал сдуру, едучи в метро,
про то, какую цепь ассоциаций
он мог бы вызвать у Эдгара По.
Про сладкий хлеб, про слесарей Челябы.
Про двух щенят, убитых во дворе.
Про конский топот падающих яблок
в так и не наступившем сентябре.
Про мысли деревянные природы
(особенно прямые у сосны).
Про то, что у страны есть тьма народу,
а у народа – только тьма страны.
Про молодых, да раненых, да ранних,
кто «в клещи» брал поганый Хасавюрт,
про клятву их на найденном Коране,
раз Библию в бою не выдают.
Про то – как по лицу нас полицаи,
лакейскую выказывая прыть.
Про то, как я отлично понимаю,
что некому мне это говорить.
Про то, про сё, про самое простое.
И уж совсем неведомо, на кой, –
про то, как Менелай доплыл до Трои,
застав там только Шлимана с киркой.
* * *
Южней земли, левее неба
и ниже неба и земли,
в конце страны, в начале хлеба,
на глубине и на мели
то происходят, то не очень
потоки материнских вод,
покуда ночь над ними дрочит
то быстро, то наоборот.
То жизнь – сестра, то смерть – кузина,
то Зинаида Пастернак
спешит домой из магазина,
всё время ускоряя шаг.
То Заболоцкий Мандельштаму
вгоняет в сердце огурец,
то малолетка видит маму,
когда в неё торчит отец.
А то старик, не понарошку
рыдая, пробует запеть,
неимоверно гладя кошку,
боясь догладить не успеть.
Ему природа, зеленея,
уже свистит из соловья:
"Чем дальше, тем ещё сильнее
я буду не любить тебя..."
Он соловья берёт за плечи
и выдыхает в соловья:
"Мы смертны так небезупречно,
что вечны раз в четыре дня".
То сучья вспыхнули, как порох,
то сучий потрох на руках.
То всюду – страх, который – шорох,
хороший шорох, а не страх.
То в смысле плохо переносном
в Кремле кривляется урод.
И снег такой, что липнет к дёснам
и остужает тёплый рот.
А то из детородной глины
младенца вытолкнут взашей,
и тот с пенькою пуповины
орёт, повешенный на ней.
То я снегирь, то ты синичка,
то, если глянешь за окно,
там наготове пичкать птичку
заплесневевшее пшено.
Украдкой Бог укоренится
в нас метастазами молитв,
пока нам на ветвях сидится
и лапка левая болит...
